Выруливая на прямую дорогу к своему дому, представляю вечер в тишине – может быть, с моцартовским фоном для чтения, размышлений или просто так, с ничегонеделанием.
            Лифт тащится вверх, регулярно сотрясаясь, словно на колдобинах просёлочной дороги. Такова реальность. Дом новый. А впечатление, будто пол-Мамая через него прошло.
            Вот и моя квартира, наконец-то!
            Немного перекушу и – сама себе хозяйка…Неплохо бы лечь пораньше – завтра опять с головой   в  редакционную кипучесть.
Мою программу-минимум на ближайшие часы нарушает телефон. Нет, не мобильный, тот в такое время нем, как рыба и ещё немее. Домашний звонит не так уж часто. Кто бы это? Совсем не расположена я  к  беседам – наговорилась на работе дальше некуда. Можно было бы и не отвечать, конечно, мол, нет меня, но...
            – Алло! – мой голос  жестковат, что, в общем-то, в  повседневности ему не свойственно.– Алло-о!  – повторяю в беззвучность,  собираясь положить трубку.
            – Халлё-ё-ё!.. – доносится замешкавшийся  в электронных переплетениях давно не слышанный  голос. – Адриана? Это ты? Халл-лё-ё-ё?
            Меня зовут Анна, но он почему-то переименовал меня, невзирая на мои протесты.
            Растерянность – не моё качество, но я поспешно произношу:
            – Привет, Анри!..
            – Как пожива-а-а-ешь?
            – Хорошо.
            Разомкнув краткую паузу, спрашиваю:
            – А ты?
            – Я? – переспрашивает он. – Я поживаю не очень хорошо, –  сделав логическое ударение на частице «не», отвечает Анри.
            Его акцент стал куда заметнее.
«            Видимо, давно не практиковался в русском, – отметила я, насторожившись: – Что ещё ему  нужно? Ведь для чего-то же позвонил, спустя много лет?»
            Прощай, спокойствие.
            Каким бы по продолжительности ни стал этот телефонный «выдерг»,  возникшая настроенческая неровность уже не даст мне того, к чему я стремилась на остаток дня.   Вздыхаю, жду.
            – Не очень хорошо я поживаю, – глухо повторил бесцветный  голос издалека.
            Молчу, жду.
             – Камилла умерла два дня назад, – продолжил он.
            – Соболезную.
            Моё спокойствие, ровность голоса – игра-предостережение самой себе на всякий случай.
            Он был моим мужем. Да уж! И смех, и грех… Как только выдерживала я  свой новый брак! Неужели это было?! Когда?! Моё нелёгкое  время  давным-давно позади и снова есть жизнь! Тогда к чему этот звонок? Не оборвать ли его? Нет уж! Дождусь результата. Надо быть внимательнее. То есть, необходимо держать ухо востро. В одной и той же ситуации у него всегда наготове многочисленные варианты выхода из неё. А я нет, я не такая. У меня как есть – так и есть. Интриги, сплетни, ложь не мои приятели.  Жизнь рядом с ним  заставила меня научить себя молчать, держать паузу, говорить «нет», даже если это очень трудно сделать, и  хочется произнести «да». Что ж, повременим. И я говорю:
            – Соболезную. Она была неплохой. А то, что поверила твоим глупостям обо мне, так это понятно. Она же твоя сестра…. Хотя могла бы не так слепо полагаться на твою «правду», не дети же мы. Да  и тебя она знает лучше меня.
            – Она не очень верила. Но нужно было делать вид.  После твоего отъезда она переживала и порывалась написать тебе.
            – А я до сих пор иногда мысленно сочиняю ей письмо…
            (В телефонной трубке послышался  пренебрежительный хмык. Совсем такой же, как там, в его доме. Он всегда высокомерно хмыкал, стоило мне заговорить о  чем-то важном, дорогом и близком мне. Неважно, что это было – история или политика, экономика или культура, семейные ценности или любовь. Демонстративная  надменность –  его кредо в отношениях со мной. Наверное, таким образом тогда он скрывал свои слабости. Да я-то ни о чём не подозревала!)
            Его «хмык» всё же поцарапал моё настроение. Понятно: расслабилась, проявила эмоции – следи же за собой, Анна! Твоя защита – бесстрастность.
            – Почему? – спросил он.
            (Хитрец…  Пытается опутать меня сетями словесного поединка. А вот не получится! Больше ничего из меня не вытянет.)
            Его вопрос подразумевал долгие ответные объяснения. Например, потому, что мне не в чем оправдываться, потому, что я ничего не нарушала, не лгала, не выдумывала. И уж  тем более, потому, – что  не пыталась посадить его в огромные долги, как это  почти сделал он.  И я ответила:
            – Потому…
            Он издал что-то похожее на смешок. Так он посмеивался, если думал, что одержал победу в наших  стычках. Он так часто создавал ситуацию, в которой мне приходилось защищаться, что во мне выработались условные рефлексы. И я, улавливая приближение  очередной эмоциональной грозы,  поначалу не слишком умело, а потом и резко,    старалась, если не предотвратить её, то хотя бы уменьшить силу нападок на себя.
            – Её муж очень переживает, – его голос показался мне сгустком грустности.
            – Ты веришь в его искренность?
            – Почему нет?
            Опять «Почему?»! Потому, что он много раз уходил от неё и даже разводился однажды, а потом  вновь предлагал  брак. По мне – так лучше ничего, чем такие потрясения. Видимо, они не прошли для Камиллы  бесследно, и укоротили её жизнь. Так мне хотелось ответить, и добавить что, несмотря на   титулы и  звания этого самого «переживателя», его службу в весьма непыльных местах, основные  деньги, на которые осуществлялись немалые расходы их семьи, принадлежали Камилле… Моё ли  дело, говорить об этом! Не станем трогать и этой темы.
            – Передай ему  мои соболезнования, – равнодушно сказала я …
            – Хорошо, передам. Знаешь, Ольга тоже скончалась. Год назад.
            Жаль… Ольга была очень хорошим человеком – сама доброта и отзывчивость. Она и её муж Питер стали и моими друзьями после того как мой тогдашний, теперь бывший, муж нас познакомил. Она, как и я, работала редактором, и у нас всегда было о чём поговорить.
            Затем выяснилось, что Питер впал в детство и совершенно не воспринимает действительность. Ник и Ванда попали в автокатастрофу, два года в коме. Их родные подумывают об искусственном прерывании их жизней, да  не могут пока на это решиться. Средств на уход практически не осталось.
            Анри продолжал говорить. Вдруг подумалось, что этот его звонок из уже  позавчерашней моей жизни есть некий знак к тому, чтобы мне не расслабляться в том счастье, которое я ощущаю с того самого момента, как переступила  границу   в аэропорту прекрасного далёкого города.
            Нет, я  не рвусь туда вернуться, хотя и не исключаю такой кратковременной туристической возможности.  Пока же никуда не хочу ехать. Потому что устала от тех полётов-перелётов, теплоходов, шоссе, автобанов. От отелей-мотелей, достопримечательностей, смены впечатлений. От твоих, Анри,  шуток, оценок, поучений. Потому что хочу быть дома по-настоящему, а не так фальшиво, как с тобой. Ни одной минуты из прожитых лет на твоей территории, я не ощущала её своим домом, который притягивает теплом, и куда спешишь возвратиться.  Потому я берегу моё каждодневное  сегодняшнее счастье.  И поверь, Анри,  оно состоит совсем не из денег или их количества, в проблемы которых ты хотел погрузить меня, а потом извести  упреками, колкостями, издёвками, обязательствами.  Да вот, я всё же разгадала смыслы  твоих всплесков ненависти, защитила себя, разозлила тебя. Выстояла, одним словом.
            Ты не забыл  историю  с  моей бывшей как бы приятельницей? Мне она обошлась недёшево, а тебе, Анри, так и вовсе! Наверное, ты до сих пор не рад, что вступил в тот сговор с нею и борьбу со мной. Понимаю. С этим невозможно смириться, сколько бы ни миновало лет – хоть год, хоть век. Нет, мне тебя не жалко, хотя по-человечески, но формально, я склонна и посочувствовать тебе. Ты сам виноват, в том, произошло, в том, что судья при нашем разводе вынес тебе по этому поводу резкое частное определение. Теперь, что бы ты ни делал, эта информация, размещённая  решением суда, где надо, всегда будет тебе мешать. В твоём-то возрасте и такое пятно! Я не радуюсь, но и не печалюсь: каждому – своё. Не  делай гадостей другим, и мир тебя полюбит.
            По прямой дорогостоящей международной линии говорим второй час. Это  какой же придёт счёт?! Где же твоя скрупулёзная экономия на спичках, Анри? Где твоя родовая бережливость? Неужели позабыты заповеди предков? Мне безразлично, сколько ты заплатишь. Да, дорогой, я знаю тот номер, по которому можно говорить хоть сто лет и почти ничего не платить. Но ты не спрашиваешь, а я не предлагаю вспомнить о нём, да и завалялся он где-то в документах. И я никогда  не включу тебя в список моих скайповских контактов. Если тебе опять  захочется,  – звони  вот этим, дедовским, способом…
            Он говорит и говорит. А я слушаю и слушаю. У меня нет видимых эмоций, но всё же я не спокойна. Вечера, конечно, не вернуть, но как знать, что важнее!
            – Халлё-ё-ё, Адриана! Ты здесь? Не слы-ы-шу!
            – Здесь, Анри, я, здесь пока.  Как твои дети?
            – Марк развёлся с Лариссой. Дети и всё состояние отошли к ней. У него остались крохи. Придётся  много работать, чтобы снова ни в чём себе не отказывать.
            – Не удивляюсь. Диагноз их брака был бесспорным.  Как твоя дочь и её дети?
            – Они неплохо, спасибо. А как твои?
            – Мои тоже неплохо. Ой, Анри! Как Мария и Отто? Они ведь так охотно помогали тебе за мной следить, читать мою электронную почту, помогали повесить на меня этот огромный долг. Как вы это делали, я поняла не очень быстро. Как они?
            – Ну-у…Ты жестока к ним. Они желали мне добра. Я же их друг. Отто решил жениться второй раз!
            – С чего бы это? Неужели развелись?
            – Ты же ничего не знаешь! Мария с её постоянными депрессиями окончательно ушла в них. Из лечебницы, скорее всего, не выйдет. А Отто нашёл  подругу. Я, конечно, уважаю Марию, но понимаю и Отто.
            – …как он тебя понимал, когда помогал тебе якобы разобраться в тех чудовищных выдумках и планировать неприятности для меня. Но всё тайное становится явным – как раз наш с тобой случай.
            Анри снова что-то говорит насчёт того, что я должна бы понять: он не имел иного выхода, как поддерживать переписку с «той дамой» и получить больше подтверждённых хоть кем-то небылиц обо мне.  Так ему, видите ли, было нужно. Это должно было сыграть против меня. Вышло  наоборот.  И я подлила маслица в оправдывающиеся угольки  разговорного костерка:
            – Помнишь, Анри, как тебя раздражали её манеры, и ты несколько раз спросил, что между нами общего?
            – Конечно! Я не изменил своего мнения!
            – Зачем же отвечал на её тайные от меня письма к тебе?
            – Мне нужно было собрать о тебе как можно больше дурного! Победителей не судят!
            – Судят, Анри. Твоя адвокат с сожалением восприняла решение судьи, но у неё не осталось аргументов для твоей защиты. Помнишь?
            – Тогда я был очень зол! Я не мог осознать: как ты смогла во всём разобраться?! Ты сама себя защитила! Ты уехала, а я долго был злым…Сейчас не очень хорошо себя чувствую. Поговорить здесь не с кем. Все улыбаются и куда-то бегут. Часто вспоминаю наши с тобой долгие разговоры за ужином. Я часто удивлялся твоим широким познаниям, но не подавал виду. Мне не хватает тех разговоров… И я позвонил, чтобы сказать тебе, что  сожалею обо всём плохом, что я тебе сделал. Сожалею.
            ( Я так и предполагала: нечистая совесть спать не даёт, выговориться некому. Жалеет он, видите ли.  Пусть.  Мне  – всё равно.)
            – Кстати, Анри! Та  женщина – короткая досада. Важно другое! Как ты мог придумать ту финансовую аферу, ради которой  и предложил мне брак с тобой? Ты был абсолютно уверен, что я никогда в этом не разберусь и поневоле выплачу долг за тебя? И столько лет ты жил в  ситуации ожидания  результата выдуманной  будущей «радости», желая увидеть моё потрясение?
            – Я просчитался.
            – Надеюсь,  ты помнишь мои слова в аэропорту при отлёте домой?
            – Какие именно?
            – О твоём психологическом садизме…
            – Помню.
            – Ты талантливый интриган. Настолько умело перевертеть в «фарш» правду, выдумку, ложь, сплетни, вывернуть их себе  в угоду, так последовательно играть эту пьесу. И так плюхнуться в лужу! А виной всему – твоя непогрешимая самоуверенность в оценках людей, в том числе и близких.
            Анри замолчал. Понятно – сказать  нечего. Я тоже молчала. Потом мы перешли на другие темы и даже несколько раз пошутили. Время перетекло за полночь. В тысячах километрах от меня, телефонный счётчик накручивал часы соединения.

            Я не могла уснуть почти до утра, хотя ни о чём не переживала. А может быть,  убеждала себя в том, что всё  пережито и забыто, а та жизнь вытеснена из списка памятных событий другими эмоциями и событиями. Времени на сон почти не осталось. Впереди были утро,  работа, родные люди, немногочисленные друзья и новое лето…