Теперь уж во всей лесной округе никто не припомнит, чем таким, Пантелею-хромому удалось так потрафить Нечистой силе, что она к нему, ну просто, воспылала любовью и благодарностью в лице взаправдашнего Чёрта, который сам себя величал Бобылём. Запредельного начала этой истории вообще никто не знает, а что ведомо честному народу, выглядело так: вышел как-то, ещё до петухов Пантелей на своё прогнившее крылечко справить малую нужду и в полумраке зачинающегося рассвета видит, кто-то копошится в его осиротевшей телеге, стоящей посреди бесхозного двора. Любопытства ради Пантелей подошел побли­же и остолбенел: на телеге сидит Чёрт и грустными глазами смотрит на хромого мужика в исподнем одеянии. Сам Чёрт — грязновато-рыжий, взлохмачен­ный, с небольшенькими рожками, смотрит на Пантелея доброжелательно и вместо приветствия обычного в таких случаях, без всякого вступления и объяснения, человеческим голосом с хрипотцою заискивающе молвил:
                — Работу давай!
                — Каку работу, — удивился Пантелей?
                — А каку хош, — попросил сиделец на телеге!
                Пантелей задумался. А потом и брякнул первое, что на ум пришло:
            — Сходи-ка к реке да бадейку водицы принеси.
                Чёрт молнией метнулся в сенцы, ухватил деревянную бадейку, а заодно и десятиведёрную бочку и мигом помчался к реке, что протекала тут же прямо за огородами. А Пантелей пошел досыпать, завалившись под тёплый бочек Пелагее, спавшей на печи с двумя своими малолетками-дочками, Феней и Полей. Часа два чёрта не было, хоть река-то рядом. Оказывается, он замачивал бочонок, протекавший по всем швам. А, замо­чив, подхватил его на плечо, в руку бадейку и бегом к дому. Пантелей немало такому действу пришельца удивился. А тот, поставив ношу на место, снова к Пантелею с той же просьбой:
                — Работу давай!
                Почесал Пантелей в затылке и говорит, — раз такое дело, подбрось-ка дровишек малость!
Чёрта, как ветром сдуло, и не было его аж до самого обеденного часу. Похлебав пустых щец, Пантелей в оконце, немытое с прошлой Пасхи глянул и дара речи лишился: только пальцем в оконце тычет и Пелагею зовёт? У Пелагеи тоже от увиденного челюсть от­висла. Да и как не отвиснуть? Дровишек-то на две зимы, чать, хватит! Да все пораспилены и поколоты, и сложены в несколько рядов под самую застреху! Да дровишки-то какие: дуб да береза? Первый сорт дровишки-то! Лучше не быва­ет! Пантелей шасть во двор, чтобы, значит, доброе слово Бобылю молвить, а он и рта ему открыть не дал:
                — Работу давай!
                — Дык, передохни малость, говорю.
                А Бобыль своё, — работу давай!
                — Ладно, — решил Пантелей, — видишь огород невско­пан? Надобно, значит…
                Недослушав Пантелееву просьбу, Бобыль сорвался с места, ухватил заступ и несмотря, что солнце уже к самому горизонту спустилось, рванул на огород.
.                .. По утру председатель колхоза "Светоч", Иван Полупень с агрономом Васей дюже скребли затылки, поражаясь, как такое могло содеяться. Ведь неде­лю лучшие механизаторы колхоза пытались завести единственный уцелевший трактор. С десяти утра и до обеда крутили ручку. Больше всех деду радела Домна Феофанова — женщина-механизатор дородного строения. Уж она эту рукоять вращала, аж весь трактор дыбором ходил! Раскраснеется, пот градом, а искры нет и нет! С горя, ближе к обеду, мужики, махнув рукой на упрям­ца, не сговариваясь, плетутся к Фёкле. У неё самогон на весь околоток славится. Дородная Домна тоже не отстаёт от лучших механизаторов. Тяпнут с горя по баночке, и над селом расцветает песня развесёлая, и зычный голос Домны с другими не спутаешь:
                — «Как ходила молода, а кругом трава-лебеда…»
                Так вот поутру стоят у пашни Полупень и Вася-агроном и диву даются! А вокруг уже народ собирается: вот диво-то!
                А всё дело в том, что Бобыль в охотку перелопатив Пантелеевы жалкие сотки, заодно и всё колхозное поле вскопал! Земля вздохнула, парок от пригрева подни­маться стал. Грачи, по хозяйски, черными лоскутами замаячили по полю. Пантелей сразу догадался, чьих рук дело! И говорит Бобылю:
                — И была тебе охота всю ночь вкалывать! Моё ж — вот — шапкой накрыть можно, а ты раз­махнулся!
                — Дык, — пробубнил Бобыль, — сказано ведь: "Кидай зерно в грязи — будешь князем!" А время-то уходить! — И тут же к Пантелею, — работу давай!
                Пантелей уже смекнул, какой клад судьба ему подкинула. Осмелел, приосанился. — Понимаешь! Лысик мой пал. Должно надорвался, бедолага! Вон оглобли скучают. Чёрт, только гривою тряхнул и исчез. А к вечеру, Пантелей глазам не пове­рил: стоит у телеги добрая коняга и сено жуёт! Он к Бобылю:
                — Украл?
                — Как можно, Пантелеюшко! Красть — последнее дело! Его на колбасу, значит, на мясокомбинат гнали, ну я и того, выпросил.
                — За так, что ли? — удивился Пантелей.
                — Не. Я им котлован вырыл для очистных сооружений и забор починил.
                У Пантелея отлегло от души. Не дай бог с милицией связаться! И что интересно: конь-то почти чистая копия Лысика. Только белое пятно сбоку чуть повыше, а так Лысик и есть! И к имени этому лошадка отнеслась с доверием и откликаться на Лысика стала и Пантелея за хозяина признала без всякого якова. Любуется Пантелей на скотину, радуется, планы строит. Он хоть и жил в селе лесном Моховка, но к колхозу близко не примыкал. Больше с лесхозом дружбу вёл там и подрабатывал извозом, а тут беда случилась: обезлошадил... Радостная мысль сгустилась в концовке в лёгкую грусть. Но грустить-то чего? При коне какая грусть может душу задеть?
                — Что правда, то правда, — подтвердил невесть откуда появившийся Бобыль и сходу за своё: — работу давай!
Пантелей призадумался: — вот, значит, вода в бочке, ковшик по дну скребёт, погляди — от...
Бобыль бочку на горб и к реке. А с реки окромя бочонка и бадейки ещё каких-то прутиков приволок и хо­дит по широкому двору и два прутика ивовых в руках вертит. Ходил, ходил да в одном месте, аккурат супротив Пантелеевой избы заступ воткнул.
                А к утру уж и колодец был готов, с журавлём, кстати. В оправдание, Бобыль только и вымолвил:
                — Чего речку-то мутить, воду черпая, когда вода считай, под порогом прячется!
                Полсела стали к Пантелееву колодцу пристраиваться: уж больно водица хороша из него: прозрачная, холодная, а на вкус — не оторвёшься: пил бы и пил. А с Бобылём что-то приключилось. Про работу даже не заикнулся. Походил, походил молча по двору и исчез. Пантелей даже загрустил: может, обидел чем? Чёрт его знает!.. А по утру двор зычным мычание огласился. Пелагея на крылечко выскочила и видит: по двору корова бродит, редкую травку пощипывая! Должно быть, соседская скотинка забрела, — подумала Пелагея. Да что-то припомнить такой не удавалось. А тут и Бобыль из-за плеча:
                — Ну, как животинка-то? Твоя! Тащи ведёрко, вишь вымя вспухло: отдаивать надо!
Засуетилась Пелагея, за подойником сбегала, обмыла соски, и ударили упругие белые струи об оцинкованное донышко… Музыка! А Бобыль пояснил:
                — У мясокомбината выменял.
                — На что выменял-то? У тебя ж ни кола, ни двора?
                — За услугу, Пелагеюшко, за услугу. Я им, значит, котельную обустроил, а они мне списанную животину пожаловали. Так что не сумневайся. Тут всё чисто. Вот и справка, глянь-ка.
                К вечеру стожок сенца накосил на делянке да притащил.
                — Молочко — оно в травке-муравке, да в студёной водице, да в ласке, так-то, Пелагеюшко! Ублажай Милку, как солдата, прибывшего на побывку!..
                И исчез Бобыль. Семья Пантелеева к этому уже привыкла, полагая, что у Бобыля и свои небось какие-то дела имеются и на них тоже время требуется.
                Пантелей же, обретя, с помощью Бобыля колёса, на прежнее место в лесхозе устроился объездчиком. Милое дело: едешь по лесу, птицы перекликаются, воздух смолист и прозрачен. Красота! Смотришь: где зайчишка промелькнёт, где лиса — рыжая плутовка облезлым хвостом замаячит. Там гриб из-под куста выглядыва­ет. Лысик поначалу нервничал под седлом, чуя живность какую. А потом попри­вык. А однажды такое случилось. В малинник завернул Пантелей, думал девчушкам гостинца привезти. Соорудил из бересты на скорую руку незатейливый кузовок, привязал Лысика к сосёнке. А он вдруг занервничал, копытом землю роет. Что такое, — недоумевает Пантелей! Волков в летнюю пору в этих местах не замечал. А как в малинник зашел — ахнул! Медведица с двумя детёнышами. Облапит сразу несколько кустов и лакомится малинкой. Да так увлеклась, что Пантелея не учуяла. А как учуяла — на задние лапы поднялась — гора горой и пасть ощерила! Пантелей сильно сдрейфил. О медведях в околотке давным-давно никто не слыхивал! А тут — на те! С перепугу Пантелей и завопил на весь лес! Да не, караул, кричал, не спасите! Бобыля звать стал! И тот… явился, как все равно из воздуха возник. И на медведицу, не моргая маленькими своими красноватыми глазками, уставился. И та сразу на попятную пошла, рыкнула пару раз для порядка и вместе с выводком удалилась.  Вздох облегчения вырвался из груди объездчика:
                — Ну спасибо, Бобыль, выручил! Не ровен час...
                Оглянулся, а Бобыля и нет уж. Да и был ли он?
                — Да был же, своими глазами видел, — сам с собой рассуждает Пантелей!
                Как же ему не быть, ежели медведица отступила так поспешно. Ну и дела! Набрав в кузовок малинки малость, пошел Пантелей хромая к Лысику, а тот весь дрожит, и взмок даже, от перепуга. Надо сказать ружьишка Пантелей с собой никогда не брал, хотя по службе имел берданку 16 калибра. Не брал потому, что стрелять живую тварь безза­щитную почитал большим грехом. А порубщика-браконьера ружьём не напугаешь. К дому подъехал, в сенцы зашел, а Феня с Полей навстречу: с медовыми со­тами:
                — Во Бобыль нам гостинца принёс!
                Пантелей говорит:
                — Дак и я не пустой: во малинка какая — одна в одну! Вот и праздник в дому!
                К осени Феня занемогла. В жар её кинуло, вся пунцовая сделалась и бредит. Всю ночь Пантелей с Пелагеей у её изголовья просидели, глаз не сомкнули, Только и знай, полотенец в воду окунали, да на головку ставили. С рассветом Пелагея помчалась к Параскеве — местной врачевательнице и повитухе. Та мигом откликнулась на чужую беду, но, осмотрев больную девочку, только руками развела:
                — Тута фершал нужон! Ежели бы ячмень там на глазу, краснуха или рожа — тут я могу. Опять же при родах вспомоганием владею, а когда дитё всё горит, тут только фершал нужен. Извиняй, Пелагеюшка!
                Бобыль весь разговор слышал и, как обычно растворился в наплывающем с болота тумане. Надо в райцентр везти. А это, как-никак сорок вёрст!.. Да после дождей через Воронью гать ни пешему, ни конному ходу нет — утопнешь. А Фене всё хуже и хуже! Пантелей в отчаянии двор меряет неровными шагами. Туда-сюда, как маятник мотается. Вечереет, ховорь, всеизвестно, к ночи завсегда сатанеет! С тревогой ожидают ночи измученные бессонными ноча­ми мать с отцом. В переживании напрочь забыли о Бобыле. Зато он не забыл о них. Должно в часу одиннадцатом (часов-то в Мохове отродясь ни у кого не бывало. Петух — вот деревенские часы!) Так вот примерно часу в одиннадцатом в дверь кто-то резко постучал. Пантелей вышел в сенцы, открыл дверь, а на пороге какой-то незнакомец во всём белом. Пантелей от неожиданности посторонился, и в хату ввалился незнакомец. И говорит:
                — Прямь, какая-то нечистая сила! Вломился в больницу доктора давай! А где я ему доктора возьму, когда он в областной центр уехал. — А ты кто, — спрашивает нечистая сила? — Я поясняю: фельдшер я, значит... Вот эти свои слова я запомнил, а после вот на этом крыльце очутился! Каким образом не пойму.
                Смекнув в чём дело, Пантелей в пояс поклонился гостю и показал рукою на кроватку, где Фенечка в горячке плавилась! Фельдшер видать не забыл присягу Гиппократу: чемоданчик раскрыл, термометр Фене подмышку сунул... Слава богу, реквизит весь со мной и халат белый, хотя и задом наперёд надетый, но имеется. Пелагея уже по указке Иван Ивановича (так звали фельдшера) воду кипятит в блестящей коробочке, в которой шприц да иголки. Иван Иваныч тут и укол сделал и еще колдовал над чем-то.
                Скарлатина — болезнь нешуточная. Полю мигом в другую половину дома отселили. Болезнь заразная! К утру жар спадать стал, Фенюшка голубые затуманенные глазки открыла, попить попросила.
                — Кризис прошел, — радостно доложил фельдшер, и у всех на душе полегчало.
                Осунувшийся, постаревший Пантелей вышел во двор. А Бобыль тут, как тут и за своё сходу:
                — Работу да­вай!
                Пантелей хотел было осерчать за назойливость, да совесть не позво­лила. Как-никак он и ни кто другой фельдшера доставил в Моховку да ещё с такой, поистине, курьерской скоростью. Поэтому, как говорится, гнев сменив на милость, он как можно душевнее спросил Бобыля:
                — Как тебе, значится, такое удолассь дело?
                — А ника, — ответил Бобыль. — Захожу в больницу, спрашиваю дохтура. Отвечает нету, мол, в город уехавши, дохтур-то. А тут этот выходит. Я говорю: — так вот же он! А мне в ответ: — это не дохтур, это фершал. Но тоже лечить может. Ага, подумал я и враз на него халат натянул и говорю: — лекарства каки надо возьми. А он отвечает: — лекарства завсегда при мне вон в этом ящичке. Ну, я, значит, и ...дело не хитрое.
                — Действительно, — подумал, Пантелей, — дело не хитрое за сорок немереных вёрст в считанные минуты из райцентра фельдшера перебросить в Моховку.
                А Бобыль тем часом как-то странно левую свою руку, пальцы растопырив, на своей голове пристроил навроде антенны и большой палец в ухо себе воткнул. А потом и говорит:
                — Ирак бомблят.
                — Откуда тебе такое ведомо? — спрашивает Пантелей.
                — Да из проводов, — отвечает невозмутимо Бобыль.
                — Из каких проводов? В моховке отродясь ни электричества, ни радио, ни телефона не бывало. Правда в лесхозе есть списанная ещё с войны армейская рация "Р-13". Так питание ещё в позапрошлом году выдохлось.
                — Не, — Бобыль поясняет, — там за Вороньей гатью провода.
                — Дык это ж, — удивился Пантелей, — вёрст двадцать отсюда!
                А Бобыль: — не знаю, не мерял вёрст, а слыхать хорошо!
                — Ну и ну, — подумал объездчик, уже ничему не удивляясь. Но любопытства ради спросил:
                — И кто же бомбит?
— Не знаю, — отвечает Бобыль. — Какие-то сша...
                Три дня фельдшер Иван Иванович Добродей боролся за жизнь Фенюшки. Трое суток в райцентре никто не знал, куда подевался фельдшер Добродей. В милиции только плечами пожимали? Как такое может быть: был, и вдруг не стало? Больше всех, естественно, домашние Ивана Ивановича убивались. А как Фенюшке полегчало, и опасность минула, фельдшер Добродей тем же макаром был водворён на своё законное рабочее место. Причём, объяснить что-нибудь внятно, Добродей не мог, кроме того, что был, дескать, в Моховке, спасал семилетнюю девочку от скарлатины. И спас! Сослу­живцы на коллегу смотрели как-то странно. Главврач намекнул, что неплохо бы ему в дом отдыха съездить, отдохнуть малость. И даже путёвку пообещал схлопотать. Ну, а дома без лишних расспросов обрадовались все и отнеслись со вниманием к подуставшему хозяину. Мало ли чего на работе не случается. Скарлатина — болезнь нешуточная... Полюшка, к счастью от сестрёнки не перехватила инфекцию, хоть та и липучая. Так, что, слава Богу, всё образовалось лучшим образом. (Извиняйте за тавтолог­ию.) Если честно сказать, то Бобыля в Моховке, считай, почти, кроме, конечно, семьи Бортниковых, никто и не видел. Но знать — знали все, что в Пантелеевке, на отшибе (так в шутку называли сельчане место обитания Пантелея) что-то диковинное творится. Во-первых за три года мужик на ноги стал. Дом перестроил, хлев, конюшню, сеновал, погреб, колодец. Печь переложил. Скотинкой обза­вёлся, птицей разной. Порядку во дворе и вокруг дивились. И всё это делало­сь, вроде бы не его руками. Ну да — про нечистую силу разговоров было много. Мол, продал Пантелей-хромой душу черту или дьяволу, леший их разберёт! А всё дело в том, что Бобыль имел свойство как бы растворяться в пространстве, причём мгновенно! И так же мгновенно обратно материализоваться. Сердобольная Пелагея ни раз предлагала Бобылю:
                — Может молочка иль творож­ку отведаешь, иль картох?..
                Бобыль завсегда отшучивался: — я, Пелагегошко, праной питаюсь. Картохи и прочее мне ни к чему, значит!
Пелагея-то сроду такого и слова не слыхивала — прана? А Бобыль пояснил:
                — Это, Пелагеюшко, когда день ещё не кончился, а ночь не наступила, или же насупротив: ночь ещё темнотою нависает, а зорька ещё не занялась. Вот в это время прана и зарождается в воздухе. Дышу, значит, пью ее, то есть питаюсь. Она силы даёт, усталь снимает, хворь изгоняет.
                — Чудно! — покачала сострадательно головой Пела­гея, так и не вразумив, что есть на самом деле эта прана.
                Но стоило только Пантелею появиться, как Бобыль с собачьим заискиванием, повторял одну и ту же фразу: — работу давай!
Пантелея аж внутри какой-то колотун начинал бить! Уж всё сделано-переделано! Фантазии у лесного объездчика не хватало чем занять не признающие безделья руки своего благодетеля. А чего там темнить — именно благодетеля! Ибо благо, содеянное за три года Бобылём переоценить невозможно. Пантелей уж стал всячески уклоняться от встречи с Бобылём. Короче, сказано, ведь, ежели мёд да большой ложкой, да каждый день, то солёной капусты запросишь. Обрыднет. А Фенюшка день ото дня веселела от хвори своей избавляясь. Волосенки у неё и прежде-то в золотые колечки завивались, а после нестерпимого жару и вовсе закудрявились, прямь негретосик какой, только светло-золотистый.
                А тут после дождей и сумрачности предосенней, вдруг солнце по-летнему засияло, небо поголубело, полетели паутинки. Бабье лето. Так оно и есть: короткое, но яркое и ласковое. Вывел Пантелей Акимыч... Тут надобно пояснить маленько. Как встал, зна­чит, Пантелей-хромой на ноги прочно, другое отношение селян почуял. Вишь и фамилию его припомнили — Бортников и отчество — Акимыч. Батя его Аким Спиридоныч бортничеством промышлял. То есть у дикой пчелы из дупел мёд брал. Пантелей помощником был. По деревьям лазал, что твой шимпанзе! А однажды сорвался и ногу повредил. Она как бы в росте замедлилась. От того и кличку схлопотал — хромой! Пантелей-хромой. На селе на клички боль­шие мастаки и всем припечатывали. Вон сосед — Кузя-косой, а та, что трактор крутила — Дарья-цистерна. Так заведено было, и каждый на свою кличку от­кликался без всякой обиды, Аким Спиридоныч на войне сгинул где-то под Старой Руссой. Оттуда последняя треуголка солдатская прибыла августом сорок первого помеченная. Мать Пантелей схоронил тоже вскорости после болезни какой-то. Самого в армию по причине хромости не взяли. Худа без добра не бывает, сказано ведь! Потом Пелагея - маков цвет подвернулась, и жизнь пошла себе, поехала... Так вот вывел Пантелей Акимыч дочурку Феню на солнечное крылечко, усадил на коленки свои, кудряшки ее золотистые перебирает. Тут Полюшка подошла. А у нее коса чистый лён и чуть не до пят! Полюшка - вся в мать пошла, что ликом, что станом, что волосом льняным, А Феня приметив, что батяня золотыми её колечками любуется, взяла да из завитка один волосок дернула, только ойкнула! Вот, говорит, глянь какой кручёный. Пантелей волосок взял в неудобные свои пальцы, послюнил и растянул во всю длину. А как отпустил, он тут же обратно в тугое золотое колечко свился? Чудно! Пантелей раза три процедуру эту повторил. Дудки! А из-за угла Бобыль возник, как привидение и естественно, ни здравствуй, ни добрый день там, а сходу за своё:
                — Работу давай!
                У Пантелея внутри что-то передёрнуло, а ум на другое натолкнул. — Накось, Бобыль, вот погляди, волосок-то завитой спрямить требуется, понял? Ну, чтоб, значит, вон, как та паутинка серебряная был, как спица вязальная.
Бобыль взял золо­тистую ниточку волоска в свои мохнатые пальцы, сощурился, растянул его во всю длину, на солнце сквозь него поглядел и... испарился, как всегда...
                ...Семь лет минуло. Девчушки Бортниковы уж невеститься стали: одна другой краше. А Пантелей Акимыч загрустил, щетиной густой да сивой позарос, молчу­ном стал. А как объезды по лесным увалам совершал, то, бывало, остановит Лысика, сойдёт с седла, руки рупором ко рту приставит и на весь лес крик­нет:
                — Бо-бы-ль! Бо-бы-ль!
                И слеза глаз туманит, и только далёкое эхо вторит ему:
                — "Быль... Быль..."
                А и в самом деле: быль ли это или небыль? Был ли Бобыль вообще? И кто он и откуда? Полюшка, как-то его спросила:
                — Тебе сколь годочков-то?
                Ответил: — тыща!..
                — А мне девятый пошел, — сообщила Поля.
                — Девятый, — повторил Бобыль. — Стал быть ты моего старше! Дети завсегда старше взрослых, ибо у них всё впереди. Так-то вот...
                А насчёт запроданной души — ложь! Вот ежели ты продал ведро картохи, то этого ведра с картохой у тебя больше нет. А спроси на селе, кто самый душевный человек в Моховке — любой на Пантелея пальцем укажет. Душевнее, добрее, благожелательнее никого нет. И насчёт нечистой силы. Вот чистая сила семь дней трактор завести не могла, а нечистая — за одну ночь весь колхозный надел перелопатила, заборонила, рожью засеяла! До сих пор председатель Полупень с агрономом Васей диву даются, как такое могло быть? Но было же — вся Моховка в свидетелях... Семь лет объездчик Бортников П.А. объезжая делянки с надеждой складывает руки ко рту рас­трубом, но отвечает ему только замшелое эхо:— Быль… Быль...
                Грустно.

гороскоп2009